О религии, вере и безверии...
-
@dude посмотрел фильм?)
-
сначала Айвенго, много в очереди
-
Молодица приходит к попу:
-- Согрешила я, батюшка !
-- Что такое, дочь моя?
-- Мужу изменила...
-- Сколько раз, дочь моя?
-- Трижды, батюшка!
-- Купи три свечи и прочти три раза "Отче наш", дочь моя, и ступай с миром! Отпустятся тебе грехи твои!
Молодка вскорости приходит к попу опять.
-- Согрешила я, батюшка!
-- Сколько раз, дочь моя?
-- Пять раз, батюшка...
-- Купи пять свечей, прочти пять раз "Отче наш", и отпустятся тебе грехи...
Снова приходит грешница...
-- Сколько раз, дочь моя?
-- Четыре с половиною...
Батюшка тут задумался:
-- Поди доебись, дочь моя, а то я в этих дробях ни хуя не смыслю! -
Стоит поп, молится, мол,снизойди, Господи, до мя убогого, дай от милости своей, ибо жил я праведно, не грешил и т.п.
Вдруг разверзаются небеса, оттуда выглядывает сам Бог с четырьмя тузами в руке, из рукава еще два туза торчат, и строго спрашивает:
-- Да? А с монашкой кто вчера прелюбодействовал?
Поп начинает оправдываться:
-- Ну, бес попутал, искусил нечистый…
Бог куда-то в сторону:
-- Люций! Ты этого вчера искушал?
Голос Люцифера:
-- Не-а, вообще первый раз его вижу.
Бог:
-- Та-а-ак. Запишем: пиздел на Князя Тьмы! -
До сих пор, мурашки по телу, когда это вспоминаю...
В 1996 году я решил уволиться с телевидения.Это был мой последний рабочий день.
Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате, кто-то мычит.
Тут повар прерывается и кричит в стену, — Папа, они тебя все равно снимать не будут!
Мычание прекращается.
Я спрашиваю:
— А зачем ему сниматься, вашему папе?
— Он хочет рассказать о своей жизни, — говорит повар, — Может, сделаете вид? — Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось…— Рабочий день закончился, — отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. (У них, на телевидении, это было железно, 7 часов работы, два обязательных перерыва, и на все «положить». Собственно, поэтому, я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.)
Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку, и сказал сыну-повару, — Мне торопится некуда. Показывайте папу.
Заходим в полутемную комнату.
На кресле качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами.
Повар говорит, — Папа, познакомься, это самый известный режиссер.— Это было сразу после войны, — начинает старик, еще прежде чем я успеваю сесть… — А это увидят люди? — подозрительно кивает на камеру.
— Обязательно, — говорю, — Это она выглядит, как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите!
— Так вот, — говорит старик, — мы ездили по Польше искали сирот. Сам я родился в Польше, в религиозной семье. Так вот, приезжаю я в один монастырь, под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей — сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину.
Он мне говорит, — садитесь, попейте нашего чая травяного.
Сижу, пью чай, а он рассказывает.
— Да, — говорит, — есть у нас еврейские дети… скрывать не буду… Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… я боялся… но когда до дела доходило, не мог отказать. Ну, сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно. Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу, как мама ему личико открывает, волосики разглаживает, и целует его, целует, чувствую, как прощается. И знаю я… они не вернутся… Ну, как тут не взять… Беру.
— Спасибо вам огромное, — говорю настоятелю, — вы настоящий праведник!..
А он мне говорит, — и так, бывало по 5−6 за ночь… Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре они все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился.
— Спасибо вам, спасибо, — повторяю, — вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей.
— А теперь вы приехали их забрать, — он продолжает
— Повезу их на родину, — говорю.А он мне говорит, — а как вы их отличите, детей ваших?
— Что значит, как отличу? — спрашиваю — У вас же списки остались?!
— Нет, — говорит, — Нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай Бог?!
— Послушайте, — говорю, — спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И все.
— Вы что ж, насильно их заберете?
— Почему насильно, я им все объясню…
— Они ничего не помнят, что вы им объясните?
— Что у них были другие родители, — говорю, — что они наши дети…
— Мы их давно уже считаем нашими! детьми, — говорит.
— Но они наши дети!
— Докажите! — говорит.
— Есть у наших детей, — говорю, — одно отличие…
— Это наши дети! — говорит он жестко. — Никакой проверки я делать не позволю.
И встает.
И я встаю.
И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ. И говорю веско, — а ну — ка, ведите меня к детям.— Хорошо, пойдемте, — говорит он спокойно. — Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз.
И приводит он меня в большой зал. В такую огромную спальню.
И вижу я там много — много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих, разных… Время вечернее. Ложатся спать. Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках… сразу видно, с любовью к ним относятся.
Стоим мы посреди зала, и настоятель говорит мне, — Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?..
Молчу. Не знаю, что ему ответить.
А он мне говорит, — Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам. — И продолжает… просит, — Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей, — мы. Не мучайте их. Оставьте здесь.
Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю, — как поживаешь, малыш? А он мне по — польски отвечает, — здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю.
— У всех польские имена, — слышу я голос монаха. — Все говорят только по-польски.
Их дом здесь.И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу.
Что это насилием будет, если я буду искать их, объяснять, уговаривать… ну даже если я определю кто наши дети… они же не согласятся ехать!..
Надо оставить все, как есть, — думаю. — И уходить.Вот уже потушили свет. Вот уже все легли.
Поворачиваюсь, чтобы идти…
Смотрю на настоятеля. Он разводит руками.
Думаю, — «Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…»…И тут… откуда только все берется… впрочем, знаю, откуда!.. Из детства…
Я вдруг спрашиваю настоятеля, — А можно, я им только один вопрос задам?..
— Можно, говорит, задавайте.И тогда я набираю воздуха в легкие.
И громко, чтобы все слышали, говорю, — «Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад.» — Слушай, Израиль, Бог наш, Бог един"…До сих пор, мурашки по телу идут, когда это вспоминаю.
Вспоминаю, как все стихло…
Такая тишины наступила!..
Гробовая тишина!..И вдруг у окна приподнялись две головки… а потом у двери еще две… и у прохода одна…
Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят…
И вижу я их глаза, — такие большущие, удивленные…
И тут спускают они ноги на пол.
И вдруг начинают ко мне бежать!..Как по команде.
Со всех сторон.Стучат голыми ножками по полу, и бегут.
И так, слету, втыкаются в меня.А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!.. И повторяю все время, — Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!..
Смолкает старик.
Вижу, как дрожит у него подбородок.— Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы… — говорит, — Утром и вечером повторяли, — «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…»… жила она в сердце… каждого.
Снова молчит.
Я не прекращаю съемку.
Вижу, это еще не конец.И действительно… он продолжает.
— Оглядываюсь я, — говорит он, — стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика… и он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть.
И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему.
На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня…И вдруг начинают к нему пятиться…
А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И все!.. Пусть сами решают.И тут вдруг настоятель говорит, — Дорогие мои дети…
Как я счастлив… — говорит, — что вы возвращаетесь домой.Они останавливаются.
Вижу, он еле выговаривает слова…
— Все исчезнет, дети мои, — говорит, — вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ… Ничего… Ничего не будет разъединять нас. — Любовь только останется, — говорит.
И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… и улыбается! Улыбается!..
— Любовь, — она и есть религия, — говорит. — Вот возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше — не больше, — возлюбим!.. Как самого себя!.. вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Он — Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все…- семья… Весь мир, дети мои — … большая семья!..
И замолкает…
Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим…— А я к вам обязательно приеду… — говорит он. — Обязательно приеду, а как же!.. Вы только не забывайте нас, там, дома.
Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает…
…Так я их и привез сюда, — говорит старик.
Двенадцать мальчиков.
Всех мы воспитали в нашем кибуце.
Я ими очень гордился.… Трое погибли в 73-м, в войну «Судного Дня». Тяжелая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием…
Еще один Яаков поженился на Хане … такая была свадьба веселая… а через три года… в автобусе… в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались.
Настоятель приехать не успел…
После этих слов старик замолчал.
Я понял, что съемка закончена.…Я уехал из этого дома уже поздним вечером.
Сын-повар приготовил мне такой ужин, какого я в жизни не ел.Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им.
Назавтра была срочная работа, я завершал свое пребывание на телевидении.
Они выжимали из меня последние соки.Через неделю я решил просмотреть материал.
Вытащил кассету…
Пусто…Испугался. Стал вертеть туда — сюда, проверил где только можно, даже поехал к своим ребятам операторам… подумал, может у меня что-то с головой.
Одни мне сказали, что забыл включить на запись.
Другие, что может быть кассету заклинило.
Третьи… что эту камеру «JVC» надо выкинуть…Вообщем, не снялось ничего…
Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору…
Он выслушал меня. Потом сказал, — Знаете, я вам очень благодарен.
Вот тебе раз! — думаю. А он говорит, — за то, что остались, выслушали его…
А потом вдруг говорит, — отец мой сейчас в больнице, похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается…
Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву. Истории были похожи до мельчайших деталей. Я даже подумал грешным делом, что старик все это придумал…
Но не давал мне покоя настоятель.
— Идеалист, утопист, фантаст, — думал я о нем, — Куда там этому миру до любви!.. А тем более до одной семьи…
Но не отпускали меня его слова.
Пока я не нашел доказательства, что так все и будет.
Пока не встретил Учителя.(с) Семен Винокур
-
-
Илья Бер пишет про журналистское расследование Схождения Благодатного огня.
Пять лет назад греческий журналист и главред фактчекерского проекта Ellinika Hoaxes Димитрис Аликакос опубликовал книгу, посвящённую регулярно случающемуся накануне православной Пасхи чуду - сошествию благодатного огня. Чтобы провести своё независимое расследование, Аликакос под видом греческого паломника приехал в Иерусалим и поговорил с разными людьми, включая сотрудников Иерусалимского патриархата.
И один из них, причём не кто-нибудь, а целый архиепископ Исидор на голубом глазу признался, что собственноручно зажигал лампаду на Гробе Господнем обыкновенной зажигалкой: не один и не два раза, "вот этими самыми руками".
В ответ на публикацию Иерусалимский патриархат возбудился (ещё бы) и вместе с архиепископами Исидором и Аристархом (генеральный секретарь патриархата), подал гражданский иск против автора и издателя книги, требуя 700 000 евро в качестве компенсации за моральный ущерб. В январе 2021 года оба архиепископа выдвинули против Аликакоса ещё и уголовные обвинения. Они утверждали, что его книга распространяет ложь и что он получил их свидетельства незаконно и без соблюдения журналистских стандартов.
Но Аликакос выложил видео своего общения с Исидором, на котором, во-первых, видно, что журналист ничего не переврал, а во-вторых, ясно, что снято оно было не скрытой камерой и что иерарх совершенно сознательно, глядя в камеру, рассказывал, что да как.
В итоге в конце 2022 года суд Афин, состоящий из трех членов, вынес решение в пользу компании Google Ireland Ltd, присудив судебные издержки Исидору, поскольку во время видеозаписи он спрашивает: "Скажем ли мы это на камеру?", что свидетельствует о том, что он знал, что его снимают.
А 29 марта 2024 года после почти пяти лет судебных разбирательств и трех отсрочек сам Аликакос предстал перед афинским судом по обвинению в клевете, нарушении тайны устных разговоров и нарушении персональных данных в связи с использованными им методами.
В итоге было принято единогласное решение в пользу Аликакоса. И вот его комментарий в переводе Deepl с моей минимальной редактурой:
"Это была самая сложная работа по проверке фактов в моей карьере - опровержение утверждения одиннадцативековой давности, широко распространявшегося среди миллионов людей. Мое расследование было направлено не на опровержение религиозных убеждений, а на утверждение, распространяемое через официальный сайт Иерусалимского патриархата, о том, что Священный огонь ежегодно зажигается чудесным образом. Мне удалось убедительно доказать его естественное, инициированное человеком происхождение. Греческие судебные органы подтвердили точность и честность моего расследования, отвергнув все обвинения в лживости и клевете со стороны архиепископов, особенно того, который открыто признался в использовании зажигалки для возжигания Благодатного огня. Этот юридический исход знаменует собой триумф журналистского расследования и решительное опровержение многовековой лжи".
https://www.ellinikahoaxes.gr/2024/04/09/ellinika-hoaxes-editor-in-chief-acquitted-by-unanimous-decision-over-investigation-behind-the-litigation-of-the-holy-fire/ -
Из интервью Юрия Норштейна
Вот ты заговорил о рае…
Давно-давно, где-то за год до Олимпиады-80, корреспондент газеты «Комсомольская правда» получил задание – пройти от Владивостока до Калининграда пешком. И периодически он слал в «Комсомолку» свои статьи. У него было много всяких приключений, но я запомнил одну историю. Вот он идет, уже ночь, кругом тишина, никого. Зима, мороз 30 градусов. И он понимает: если сейчас не найдет жилье, то просто погибнет. Вдруг видит где-то далеко впереди огонек. Подходит – написано «Гостиница», кругом никакого жилья. Заходит в эту гостиницу, там сидит какая-то бабуля. Чайник кипит, она вяжет. И он понимает, что спасен.
Он у нее спрашивает: «А как же вы тут одна, не боитесь?» «Да, – говорит, – чего мне, сынок, бояться? Что у меня тут брать?» – «А что же, чайник у вас так и кипит?» Она говорит: «Да. Кипит на случай, что кто-нибудь придет. Вот ты пришел». Он потом написал: «Теперь я точно знаю, что такое рай». -
-
-
Только евреи могли продать пейджеры перед тем как их взорвать
-
Тайная вечеря в самом разгаре. Входит запоздавший Иисус и, в изумлении, застывает в дверях. В доме - страшный беспорядок, все пьяные, грязно...
В ужасе Иисус хватает первым подвернувшегося под руку Петра:
-- Пётр, что происходит?!
-- П-п-пьём...
-- А деньги где взяли?!
-- А-а-а... Да там Иуда что-то продал. -
В свете последних событий в мире обезьяны наотрез отказались считаться предками людей.
-
А ведь если бы не религии, людям приходилось бы убивать друг друга просто так, как дикарям каким-то.
-
Я привез сестру на площадь Дзержинского в Москве и сказал: «Вот девочка, ее нужно устроить в детский дом, у нее родители репрессированы». Я делал вид, что она мне чужая: «Нашел на улице!»
До Лубянки были в Наркомпросе. Наркомпрос ответил: «Врагов не устраиваем, кому нужно, тот о них позаботится. Уходите!» И мы ушли. Пришли в женотдел. После моего объяснения председатель закричала: «А, поповские выродки! К нам пришли? Деться некуда? Поездили, покатались на нашей шее? Хватит!» Мы стояли и слушали, как над нами издеваются взрослые мамы и тети. А мы-то надеялись!..
Мы теперь равные, говорил я, такие же, как все. Мы теперь не отвечаем за поступки наших родителей, мы им не выбирали профессий — нас тогда еще не было. В статье нового закона написано, что мы теперь не лишенцы… Я с двенадцати лет сам добываю себе на хлеб, я беспризорник. Я привел вам девочку… ей десять лет. Куда ее? На улицу?
Помню, как наступила тишина — и в тишине вдруг голос, спокойный, уверенный, стальной:
— На Лубянку! Там ваше место!
Год назад никто не знал, что у меня есть отец и мать, все знали, что они давным-давно умерли, в голодном двадцать первом году, на Волге. Я помню, как меня стыдили за то, что скрывал, что похоронил родителей: «Кого похоронил? Отца и мать! Где у тебя совесть?! Ты должен их навестить!» И опять я стал виноват. Я навестил их, я всегда навещал их, только тайно, чтобы никто не знал. Меня этому научили.
Сегодняшняя молодежь и представить себе не может, что все это было с нами, с их дедами и прадедами. Открыл, объявил: «Еду к отцу!» А вернулся — телеграмма: папа арестован. Новое ко мне отношение, новый ярлык, опять позорное клеймо.
Присматриваются, что я буду делать, как поведу себя в новых «предлагаемых обстоятельствах».
Я все время об этом думаю. Днем и ночью. Во сне и наяву. Лежу в постели, молчу и думаю. Передо мной станция Аркадак. Привокзальный буфет. Я и отец. Мне двадцать лет. Отцу — за шестьдесят. Первый и последний раз я пил с отцом. Он мне сам предложил: «Я хочу с тобой выпить. Я чувствую, что мы больше никогда не увидимся». Я никак не ожидал услышать от него такое. А он смотрел в стопку и говорил, как заклинание, как молитву: «Запомни: никогда не теряй веру. Никогда с ней не расставайся. Что бы ты ни делал, в деле твоем должна быть вера. С верой и благоговением совершай свой труд, зарабатывай кусок хлеба. Не оскверняй храма своего, храм — в тебе самом, храм — душа наша. Трудись — и воздастся тебе, стучи — и откроются тебе двери познания жизни, ищи — и найдешь… Не обижай людей, ибо в человеке есть Бог. Бог — это человек».
Раны не обязательно остаются лишь после огнестрельного или холодного оружия, раны глубокие, незаживающие остаются от самого страшного оружия. Это оружие — жестокость, отсутствие милосердия.
-
-
После окончания пасхального перемирия, Россия возобновила богоугодные обстрелы Харькова.
